Петербург – город загадочный, со своей особой сумасшедшинкой и главное – с мистической аурой. В XVIII-XIX была мода на все спиритическое, и на каждого правителя приходилась своя доля предсказаний, как сбывшихся, так и не очень. Как эта аура влияет на современных политиков, поведали литературовед Борис Аверин и философ Александр Секацкий.
Вообще, стоит говорить не столько о моде на спиритическое, сколько об особых отношениях Города и Смерти. «Город на костях» — прозвище, прилипшее намертво, не менее крепко, чем, скажем, «город трех революций». В результате, хоть мы и не отдаем в этом отчета, голос мертвых порой заглушает голоса еще живых горожан. Классический пример — «Охта-центр». При таком мощном давлении из Кремля — и все равно строительство не состоялось, хотя народные массы побушевали и затихли. Просто город, как живой организм, словно отторгал это инородное тело. «Меня спрашивали, почему я не протестую активно против этой Газпромбашни, — вспоминал писатель Андрей Константинов. — Да потому что чувствовал: ей все равно не быть. Даже не горожане, а сам город был против. Чувствовалось, что ее все равно не построят. Так и оказалось».
Слышимый голос мертвых — любимая тема писателей-инфернальщиков. Александр Секацкий снова вспомнил о Гоголе, который приехал в Петербург, уже имея некий опыт общения с потусторонними силами. Он издал «Сорочинскую ярмарку», «Ночь перед Рождеством», но, пожив в Петербурге, понял, что малороссийская нечисть — ничто по сравнению с нечистью петербургской, где мертвые чиновники ходят по улицам и срывают шинели.
Современные петербуржцы беседуют с мертвыми — скажем, с писателями через их книги, которые превратились в своеобразный портал. И жившие когда-то здесь — самые чуткие сторожа города. Они оставили в городе символы, коих нет больше нигде. Что такое блокада? Это жертва миллионов жизней ради сохранения города, ради Адмиралтейской иглы и Медного всадника. Памятник этот, кстати, предлагали эвакуировать, но историки Жданова отговорили. Действовало поверие, что Медный всадник оберегает город, и если его увезти, Ленинград падёт.
Получается, огромная жертва, миллион живых жизней — ради символа, который обеспечивал яркость и внятность самой души. Приди в город немцы, город, может быть, и остался бы. Но уже не тот. И мертвые жители имперской столицы оберегали его от вторжения наравне с живыми.
Немудрено, отметил Секацкий, что особый петербургский символизм проявляет себя и поныне, причем очень неожиданным образом. В качестве примера он привел подрыв памятника Ленину у Финляндского вокзала. Бомба, взорвавшаяся, извините, в филейной части вождя, напомнила ему залп «Авроры». А что если это ядро, облетевшее за 90 лет весь мир и вернувшееся в тот же город? Внимательный человек будет находить такие символичные месседжи на каждом шагу.
Литературовед Борис Аверин вспомнил, как отношения со Смертью складывались у большевиков в первые годы правления. Большевики начали с того, что принялись искоренять все религиозные таинства. Их, как известно, три. Рождение (и советская власть отменила крещение), таинство брака (и власть отменила венчание) и смерть. Как его отменять, было непонятно, но выход нашли. Появились первые крематории, и их возвели в ранг аттракционов. Был такой чиновник Борис Каплун, друг Зиновьева и племянник Урицкого, который и придумал организовать в бывшей бане газовый аппарат для сожжения трупов. Благодаря дневникам Корнея Чуковского, мы знаем, как он вместе с Лидией Чуковской, балериной Ольгой Спесивцевой и Каплуном ходил в этот самый крематорий и наблюдал, как из глаз покойного струятся огненные лучи.
Большевистская идеология — о том, что материя первична, это занятие одобряла. Недаром второй крематорий появился в Лавре. Правда, он оказался неэффективным, так как работал не на газе, а на электричестве. Тогда же появилось предположение, что слово «морг» официально означает «место окончательной регистрации граждан». Все привыкли, что загс, хоть и аббревиатура, пишется, маленькими буквами, ну, и про морг думали так же.
С другой стороны, после революции мемориальное кладбище появилось в самом центре города — на Марсовом поле, а сначала жертв революции хотели и вовсе похоронить на Дворцовой.
Потом людям вернули утраченные таинства: теперь креститься и венчаться может кто угодно. Зато пропал интерес к политике. «Она стала так банальна, что легко поддается имитации», — пожаловался Секацкий. Но теперь мы видим, что успех ждет того политика, который готов прислушиваться в том числе и к покойникам. И это важное отличие именно петербургской политики.
