Каждый раз, когда от разного рода ценителей искусства я слышу про то, что наша великая культура в упадке, мне сразу хочется убежать, хряпнуть коньяку и спрятаться под одеялом. Потому что это все, конечно, абсолютная правда. Но дело не только в моей впечатлительности.
Когда я служил преподавателем в университете, то очень любил отвечать на сложные, но важные вопросы – к примеру, зачем нам демократия, в чем смысл жизни и как варят самогон из сахарной свеклы. Среди прочих сложных, но важных вопросов время от времени фигурировал и такой - что в нашей профессии самое сложное. Я неизменно отвечал, что в нашей профессии самое сложное – вынести с государственного банкета одиннадцать бутылок водки - что однажды удалось талантливой корреспондентке молодежного издания. Известно, что все одиннадцать бутылок поместились в бальном платье, причем одна из них была открыта.
Я был молод и нес эту историю как знамя. Мне казалось, она демонстрирует сильный характер. В этой истории без труда можно было найти и другие качества приличного человека – перфекционизм, смелость, заботу о ближних.
Это был, несомненно, подвиг.
Но когда я переехал в Петербург, эту историю пришлось забыть, а ценности пересмотреть. Так что если у меня сейчас спросить – мол, что в нашей профессии самое сложное, я, скорее всего, отвечу что-нибудь про честность или вовсе руками разведу. Потому что в культурной столице и колыбели революции с этой истории слетел весь героический флер, и вместо простой понятной правды обнаружилось черт знает что.
Только поселившись в Петербурге, я неожиданно оказался в компании критиков и ценителей на пресс-конференции заезжего московского театра. Театр привез оригинальный четырехчасовой спектакль на тему добра и зла.
Критики и ценители как на подбор были полными стареющими дамами. Каждая вторая гордо несла на носу очки в большой оправе. Каждая третья имела бежевый плащ. Они расселись друг от друга на приличном расстоянии и с презрением поглядывали то на лепнину, то на коллег, то на режиссера. Критики и ценители обладают удивительным качеством – они умеют с упоением презирать все, что попадается им на глаза – умеют, к примеру, презирать муху. Или трансформаторную будку.
Режиссер московского театра оказался приятным господином преклонных лет. Он видел за свою жизнь много критиков, и научился их любить особой христианской любовью. Поэтому пил таблетки одну за другой и все доходчиво объяснял.
Театралы употребляли много интересных слов – мизансцена, уходящий план, субъективный контекст, тюзятина. Некоторые фразы походили на иностранную речь:
"То есть космогоника третьего плана минималистична? Я имею ввиду над-сюжетную конструкцию, под-сюжетная, ей богу, чисто анахронизм…"
В конце мероприятия я осмелился и тоже задал вопрос: "А почему спектакль идет четыре часа и без антракта?"
"Так это же главная наша находка! – обрадовался режиссер, - Эффект сопереживания. Зритель должен мучиться с героем…"
А потом случился банкет, заставивший меня забыть историю с одиннадцатью бутылками водки.
Критики и ценители кинулись к столу. На нем красиво расположились горки буженины, ветчины и латвийского сыра. Между ними стояли бутылки с красным вином. Посреди стола возвышалась ваза с хризантемами. Позабыв про передние и средние планы, контексты и мизансцены, гости принялись жрать.
Особо ловко это выходило у барышень в крупных очках – наверное, им было виднее, что где. Монотонность напряженного чавкания изредка нарушали вздохи да шлепки по рукам. Театралы старались запихать в рот побольше буженины, задыхались и кашляли. Пили вино из горла. На их лицах презрение сменилось отчаяньем. За пять минут со стола исчезло все, даже хризантемы. Остатки колбасы ценители искусства ссыпали в сумки. Быстро вышли из зала. Через час молодые художники неподалеку обещали банкет с шампанским.
Я тогда решил, что никому не буду говорить, что в нашей профессии, да и жизни, самое сложное.
