Истории

Зачем израильскому художнику «Колыбельная» Ахматовой

Последний день работает не выставка — это выставкой назвать невозможно — видеоарт израильского художника Ури Катценштайна «Анна. Преднаначение» в пространстве Большого выставочного зала Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме. В четыре часа дня все желающие могут пообщаться с художником и спросить, зачем он обратился к стихотворению Ахматовой 1915 года и вложил его в уста блюзового исполнителя родом с Ямайки.

Еще есть время, чтобы успеть добраться до музея, зайти в полутемный зал, сесть в кресло и увидеть это на большом экране: певца с его речитативом, сменяющиеся фантастические образы — от видений природы, совершенно не русской, до каких-то межпланетных станций и почти как из эпизодов «Звездных войн», увидеть, как на экране стихотворение русской женщины, написанное больше ста лет назад преобразуется в подстрочный английский перевод, слова на иврите и слова жестовой речи для глухонемых, а еще в особый язык, изобретенный самим Ури.

На полу за креслом не гаснет проекция знаменитого фотоснимка тоже 1915 года, сделанного в Царском Селе. Молодые Гумилев в военной форме с солдатским Георгием на гимнастерке, прекрасная Ахматова и между ними — маленький Левушка. Идет Первая мировая, Гумилев приехал с фронта и горд солдатской наградой. Он потом напишет: «Знал он муки голода и жажды, сон тревожный, бесконечный путь, но святой Георгий тронул дважды пулею не тронутую грудь». Напишет, еще не ведая, что его убьет не фронтовая, другая пуля, а жизнь всей его семьи искалечит новая власть. А пока — эта фотография, вечный сюжет — мужчина, женщина и ребенок. Фото и стихотворение одного года.

Далеко в лесу огромном,

Возле синих рек,

Жил с детьми в избушке темной

Бедный дровосек.

 

Младший сын был ростом с пальчик, —

Как тебя унять,

Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,

Я дурная мать.

 

Долетают редко вести

К нашему крыльцу,

Подарили белый крестик

Твоему отцу.

 

Было горе, будет горе,

Горю нет конца,

Да хранит святой Егорий

Твоего отца.

Именно это стихотворение Ахматовой выбрал для диалога с поэтом израильский художник.

- Он превратил скупое по изобразительным средствам, строгое по форме стихотворение в новый художественный объект видеоарта: перевел на изобретенный им самим язык криптограмм, положил на музыкальную ритмическую основу и вложил в уста исполнителя блюзов. На заднем плане — видеоряд из раскрошенных временем и забвением архитектурных и скульптурных монументов как метафора тоталитарного сознания, с угрожающей периодичностью возвращающегося к человечеству. Поэтическое произведение становится символом и метафорой циклично повторяющихся гуманитарных катастроф планетарного масштаба. А человек — одновременно субъект и объект этих катаклизмов — так в музее объясняют замысел автора и саму идею того, что происходит сегодня в последний раз в Большом выставочном зале и на что сегодня можно еще успеть взглянуть.

WP_20170812_006

Ури Катценштайн появился на свет, потому что его родители спаслись от Холокоста. Немецкие евреи, они не стали ждать и уехали в Палестину, когда еще можно было бежать от нацизма. Ури Катценштайн — участник войны Судного дня, санитар на поле кровавых боев, контуженный взрывной волной и навсегда психологически травмированный войной и после нее ставший классическим леваком, говорит о посттравме — о том, что она всегда с современным человеком, что бы мы ни делали — работали, любили, путешествовали.

- Было горе, будет горе, горе без конца, — все наше современное искусство посттравматическое, убежден художник.

И еще — женщин посттравма сопровождает всю жизнь, с этим женщина связана гораздо больше, чем мужчина. Так думает Ури, а я вспоминаю Пастернака: «И так как с малых детских лет я ранен женской долей, и след поэта — только след ее путей, не боле…».

Ури, который говорит о нарциссизме — ну нельзя же не любить себя, верно? — и о границах свободы другого, которые нельзя переступать, тем не менее, границы нарушает — нашего восприятия, нашего понимания того, как в современном мире мы читаем то, что написано сто лет назад и стало хрестоматийным, он вырывает нас из привычного.

«Хорошая поэзия — это как treatment», — говорит мне Ури, а я теряюсь: он «лечение» имеет в виду или сценарный термин развития сюжета.

Ури сидит на музейной кухне, и мы с ним пытаемся говорить — на смеси русского, иврита и английского. Ури вещает о любви. О том, что любовь — это единственное такое стоящее дело, которое необходимо и достаточно, субстанция, которую ты принимаешь и отдаешь. На мой вопрос, что делать тем, кто одинок и кому никто не скажет: «Я люблю тебя», художник говорит, что таких не бывает.

- Да вот хоть кот ваш вас любит, только не говорит.

Ну ладно, пусть будет любовь или сказка про нее, должен же быть какой-то смысл во всем этом. Ури не разделяет моего скепсиса и говорит, что его собственная система жизни именно такова — любовь дарить и получать, потому что любовь — это единственная защита.

Ури родился в Тель-Авиве в 1951 году, учился в художественной школе, в Академии скульптуры в Милане, художественном институте Сан-Франциско. В 1969 году был призван в Армию обороны Израиля, участник войны Судного дня (1973). В 1970—1980-е — исполнитель в нескольких музыкальных группах авангардистской и экспериментальной направленности. Участник Венецианского бьеннале 2001 года, бьеннале в Буэнос-Айресе 2003. Выставлялся в музеях и галереях Москвы, Израиля, европейских стран, США и Южной Америки. В России художник выставлялся несколько раз- в 1990-е в Москве и Петербурге, а в 2003 году — снова в Петербурге, на Международной выставке видеоарта в Русском музее. Ури Катценштайн лауреат нескольких престижных премий и призов в области культуры и искусства.

share
print