Истории

Елена Чижова: «На этом пути нет возврата»

Наш разговор с Еленой Чижовой, писателем, автором «Времени женщин», «Полукровки», «Лавры», «Крошек Цахес», «Терракотовой старухи», «Планеты грибов» и нового романа-антиутопии «Китаист» оказался очень долгим. Мы не могли завершить эту беседу – сначала на кухне у писателя потом по переписке, потому что события разворачивались так стремительно, что хотелось получить ответы на все новые и новые вопросы.

Хотя сначала мы думали, что поговорим только о «Китаисте» - романе – антиутопии, где действие происходит в 1984 году в двух странах – отступившем в результате Второй мировой войны за Уральский хребет СССР и России – жуткой фашистской державе. Две страны, обескровленные войной, с дряхлеющими тоталитарными режимами, тем не менее, странным образом тянутся друг к другу, зеркально друг в друге отражаясь. Этот роман – не «переписывание» истории, а попытка автора вглядеться пристально в то, что происходит с нами здесь и сейчас. И в этом романе, как и в других  романах Чижовой – Петербург  как всегда стал одним из главных действующих лиц. Мы начали разговор именно о городе и его жизни:

- Вы впервые выступили на митинге на Марсовом поле 18 марта " В защиту Петербурга"? Прежде никогда не приходилось участвовать в подобном? Знали ли Вы заранее, что скажете, или ориентировались по обстоятельствам?

- На митинге «В защиту Петербурга» - впервые. Выступления на митингах не мой жанр. Но тут, что называется, накопилось. Исаакий, Европейский университет, Публичка, Пулковская обсерватория. Когда разворачивались присно памятные события вокруг так называемого газпромовского небоскреба, было ощущение безумия, помрачения сознания. Шла по набережной, смотрела на ровную линию дворцов, над которыми вот-вот нависнет «кукурузина» - уговаривала себя: нет, такого не может быть, это кошмар, сонный морок, надо проснуться.

Теперь другое чувство, тяжелое, но абсолютно ясное: не морок, а механизм разрушения. Он не просто запущен, а с каждой минутой набирает обороты. Какие-то огромные челюсти, как в сказке про краденое солнце. Кто следующий? Эрмитаж? Мухинское? Консерватория, Вагановское училище — мы помним, к ним уже примеривались. Когда разнузданные молодчики били окна в доме-музее Набокова, казалось, мы попали в пространство Кудзее, его романа «В ожидании варваров». Теперь ожидание закончилось. Они пришли. Те, для кого гуманитарная культура, традиция, символическая суть нашего города — пустой звук. Их глаза различают исключительно «объекты недвижимости». Шкала их ценностей — цифры со многими нулями. В их тезаурусе ценность равна цене.

История не повторяется дословно, но трудно не вспомнить гибельное «Ленинградское дело», да и весь рубеж 40-х — 50-х, когда советская власть — тоже из самых низменных побуждений — уничтожала ленинградскую культуру, науку, а если взять шире, остатки самостояния, чувства собственного достоинства ленинградской интеллигенции, горожан. Обо всем об этом я думала, собираясь на митинг.

- На ваш взгляд, что такое "петербургский код", "петербургская идентичность" или, как вы сказали в своем выступлении - "петербургская группа крови"?

— Я родилась на Театральной площади. Границы моей детской «ойкумены» были прочерчены каналами: Грибоедова и Крюковым. Эти границы разомкнулись, когда мне исполнилось четыре года. Мама повезла меня на Елагин остров, в кружок английского языка. Я помню шум крови в ушах — хочется сказать, «ленинградской крови», — когда из окна автобуса (уже на обратном пути: миновав ворота Петропавловской крепости, мы въезжали на Кировский мост), мне впервые в жизни открылась Невская панорама: этот ровный ряд дворцов, недвижно-серая вода от берега до берега, парящий купол Исаакия.

С тех пор я повидала немало красивых, прекрасных, городов. Но эта точка — единственная, которая до сих пор примиряет меня с жизнью. Думаю, это и есть «петербургский код». У каждого ленинградца-петербуржца он свой, и в то же время наш общий. Изгиб канала на повороте в Коломну, или кардиограмма Петропавловки, абрис ее ночной подсветки: когда поворачиваешь голову, смотришь, и падает сердце.

А «группа крови». Это и блокадная семейная память, и то, что принято называть «петербургским текстом» — попробуйте, идя по Невскому, не встретить Гоголя, Пушкина, Тютчева, Блока, наконец, Бродского. Мы с ними не просто в одних декорациях. Но в одном семантическом пространстве. В единой семиосфере, если вспомнить выражение Лотмана. Однако эта вековая преемственность, оказавшаяся не по зубам даже советской власти, может прерваться в любой момент, если город покинет Дух, тот самый, который, как известно, веет где хочет. А не в специально отведенных для веяния местах. Как их ни назови.

Так уж сложилось, что здесь, в Петербурге, его удерживают, не дают ему отлететь музейщики, библиотекари, все те, кто по призванию и долгу службы хранят нашу общую, нашу подлинную память. Они, если воспользоваться профессиональным арго, «ответственные хранители». Но отвечать за разоренный варварами город придется всем нам.

—  О Духе, животворящем Петербург, вы писали в романе «Орест и сын». С моей точки зрения, этот роман — продолжение «петербургского текста», его традиции. В «Оресте и сыне» есть сцена, в котором одному из главных героев видится Исаакиевский собор.

— Да, сон Ореста, его тяжкий морок. Когда Исаакий является ему как некая «государственная иерархия». Внизу, у основания, замкнутый строй солдат и две милицейские колонны, огибающие собор. Над ними, на смотровой площадке, стоят «отцы города», одетые в тяжкие ватные пальто. Еще выше — статуи ангелов, перешедших на сторону земной власти. А на самом верху, на фоне купольного барабана — темная фигура, сидящая в кресле. Каменный Истукан. Этот морок привиделся мне в конце 90-х. Теперь, через двадцать лет, он грозится стать реальностью.

- Не только в «Оресте и сыне», и в других романах: «Время женщин», «Лавра», «Полукровка» - Ленинград-Петербург — один из главных героев.

- Для меня, как и для многих петербуржцев, эта связь нерасторжима.

- Да, правда. Мы все "повернуты" на нашем городе. А раньше, лет сорок назад? Этого же не было, во всяком случае, так явно. Или я ошибаюсь?

- Сорок лет назад было. То, что принято называть «петербургским патриотизмом» - ощущение великого города и своей принадлежности к нему. Его не было до войны. Сужу не только по рассказам родных: мамы, прабабушки. После большевистского переворота, столетие которого придется как раз на будущую осень, город в прямом смысле слова обезлюдел. Одна за другой его накрывали волны опустошения: гражданская война, эмиграция, репрессии.

Город заселялся заново. В основном выходцами из провинции, из деревень. Для них он был «местом жительства». Новая, ленинградская, идентичность возникла в блокадное время. Когда люди, пережившие первую, смертную, зиму, ощутили себя ленинградцами. Можно сказать, что блокада и блокадная память — родовая травма нашей идентичности. Не скомпенсированная. Отсюда и ее болезненность. Посторонних, условно говоря, чужих, пришлых, это может раздражать, вызывать недоумение. Либо поощрять к «юмору» отнюдь не высшего толка. Полагаю, им просто невдомек, что именно это и есть непрерывность истории. Подлинная, основанная на живой памяти, которая передается из поколение в поколение. А не та, «фейковая», к которой теперь принято взывать.

- Судя по вашим словам, тема подлинности истории исключительно важна. Но «Китаист», ваш новый роман-антиутопия, основан как раз на «фейковом» предположении: фашистские войска дошли до Урала. В результате возникли две страны: СССР и Россия. И два города: оккупированный Петербург, который раньше, до войны, был Ленинградом, и новый Ленинград, абсолютная копия, построенная среди сибирской тайги. Ни один из них нельзя назвать подлинным. Это продолжение темы петербургского «двойничества»? Или что-то еще?

- Тема «двойничества» здесь, конечно, присутствует. Такова уж петербургская традиция, от которой никуда не денешься. Наш город и возник как антитеза Москве - «азиатской» столице России. На всей протяженности своей истории он сохраняет этот элемент «фейковости», или, говоря словами Достоевского, «умышленности». В «Китаисте» я, собственно, воспроизвожу этот «исторический ход»: город, построенный на пустом месте. Только на этот раз не на «чухонском болоте», а среди сибирской тайги. Но XX век, который мы с грехом пополам пережили, привнес в историю новые, куда более трагические краски.

Речь о советской идеологии. И, увы, нацистской — в той мере, в какой СССР, победивший в страшной войне, перенял некоторые из ее «базовых постулатов» (например, государственный антисемитизм). Мы до сих пор вынуждены перемогаться в пространстве этих идеологических пережитков. Мир романа «Китаист» - мир-симулякр. О симулятивности как определяющем свойстве современного мира мы разговаривали на страницах «Новой газеты».  Такова, с моей точки зрения, реальность века, в которой мы входим. В «Китаисте» я лишь довожу ее до исторического абсурда.

- Да, в том интервью вы говорили, что не пересматриваете историю, а вглядываетесь в современную Россию. Простите за каламбур, но картина получается неприглядная. Есть ли  уверенность, что мы все эти пережитки преодолеем?

- Ну, для этого надо как минимум перестать собой любоваться. Отдать, наконец, себе отчет в том, что мир сложен. И на эту цветущую сложность не надо искать простых ответов. Во-первых, их нет. Во-вторых, прошедший век доказал, что сами по себе эти поиски — занятие исключительно опасное. В лучшем случае они заводят в очередной исторический тупик.

- Наша беседа оказалась длинной - я постепенно формулировала вопросы, вы по мере поступления отвечали. Прерывались на поездку, вернулись. За это время в России, в обеих столицах и еще почти в сотне городов прошли массовые несанкцонированные властями митинги, на которые вышло много молодежи - старшие школьники, студенты. Вы для себя уже как-то сформулировали, попытались оценить - что это за "протест молодых"?

- Я действительно была в отъезде. Но следила за всеми событиями в интернете. На улицы и вправду вышло много школьников и студентов. Если сравнить с митингами последних «послекрымских» лет, это бросается в глаза. Меня поразила картинка: омоновец или росгвардеец, я их не слишком различаю, одним словом, «космонавт» с зашторенным наглухо лицом, заламывает руку мальчишке лет четырнадцати. Видно, что очень больно, гримаса боли на детском лице. Я подумала: всё, ребята, приехали. На этом пути, откуда нет возврата, вам остался последний шаг: стрелять. Как в Кровавое воскресенье, когда убитые дети падали с деревьев. И что потом?

Как ни в чем ни бывало дудеть про свои «духовные скрепы»? И все-таки «протестом молодых» я бы эти события не назвала. С моей точки зрения, разворачивается куда более широкая и важная для страны история. Дагестанские водители-дальнобойщики, окруженные войсками — это не мальчики и девочки, поднимающие над головой «медведевские» кроссовки. А взрослые мужики, не потерявшие чувства собственного достоинства. Умеющие, глядя в лицо власти, говорить «нет».

- Мы уже собирались завершить разговор – наш диалог по переписке, но трагические события не дают его закончить. Возникают новые вопросы, требующие ответов. В Петербурге никогда не было терактов в метро, и вот – случилось. Как в войну, в блокаду, когда не работал транспорт, вечером 3 апреля улицы заполнились потоками людей, хотя транспорт ходил и был даже бесплатным, петербуржцы проявили выдержку и взаимопомощь – тому примеров много. Но случившееся как будто подвело некую черту: нам казалось, что столько переживший город все же хранит какая-то неведомая длань, но оказалось, мы беззащитны и перед этим злом. О чем случившееся заставило задуматься вас?

- Первые часы после теракта у меня перед глазами стояла эта ужасная картина: израненные, поверженные тела. «Технологический институт», 3 часа дня, это значит, в вагоне много студентов, совсем молодых, чьи родители еще ничего не знают, надеются. Я ставила себя на место их матерей. Думала: потом, когда все окончательно выяснится, каждая из них скажет: лучше бы в том вагоне была я.

Возвращаясь к вашему вопросу. Ни блокада, ни та война, здесь ни при чем. Мы пожинаем последствия другой войны. Той, которую Россия ведет в Сирии. И египетский самолет, и люди, погибшие или искалеченные в метро — ее жертвы. Их не спасла никакая «неведомая длань». Да и нам ли, ленинградцам, жителям города, не один раз пустевшего в продолжение XX века, надеяться на спасительные «длани».

Взаимопомощь петербуржцев. Вообще говоря, это нормальная реакция нормальных людей. С моей точки зрения, ненормально другое: непрофессионализм спецслужб, которые, заранее зная о готовящемся теракте, якобы даже прослушивая телефоны террористов, допустили взрыв. Они что, не могли хотя бы в эти дни, когда доподлинно знали о нависшей над городом угрозе, организовать эффективный контроль на входах в вестибюли станций метро? У меня, как и у всех, кто дает себе труд задуматься, назрели и другие вопросы к власти. После первых дней жгучей боли мы должны осмыслить случившееся. И, главное, сделать выводы.

share
print