Марина Шишкина: «У нынешней пропаганды консерватизма совершенно прагматичная цель»

«Мой район»: После того, как Вы стали депутатом и увидели, что собой представляет власть, как минимум — законодательная, изнутри, готовы ли Вы утверждать как профессиональный журналист, что наша пресса является четвёртой властью?

Марина Шишкина: Я отношусь к людям, которые критикуют известный полторанинский* тезис о журналистике как четвёртой власти, выдвинутый им в 90-е годы. И делаю я это вот почему: у власти как у института, как у явления есть очень чёткие функции и содержание. Журналистика не должна брать на себя реализацию так называемых властных полномочий. За журналистикой остаётся право найти социально значимую информацию, «упаковать» её и донести до аудитории, которая, выработав своё мнение в отношении того или иного факта, уже будет воздействовать на институты власти. Это правильно. Так должно быть.

Другое дело, что в жизни происходит по-другому. Там, где власть не выполняет свои функции, их пытаются реализовать журналисты в силу своей социальной активности — например, в журналистских расследованиях. Но властью как таковой журналистика не является.

Эта категория — четвёртая власть — всё-таки метафорическая. Когда Полторанин говорил об этом, он, наверное, думал в большей степени о влиянии журналистики. Вот с таким метафорическим толкованием «четвёртой власти» я соглашусь. Посмотрите: то, что мы видим сейчас по телевизору (я говорю о центральных каналах), лишь отдалённо напоминает плохие, суррогатные варианты журналистики. На самом деле это в чистом виде мощная пропагандистская кампания, которая обладает большой степенью влияния на аудиторию. И аудитория зомбируется.

Журналистика не должна брать на себя реализацию так называемых властных полномочий. За журналистикой остаётся право найти социально значимую информацию, «упаковать» её и донести до аудитории, которая, выработав своё мнение в отношении того или иного факта, уже будет воздействовать на институты власти.

При этом меньше стало не только хороших журналистов, но и журналистики вообще. Обратите внимание: мы сейчас не рассуждаем, плохая или хорошая у нас журналистика. Мы задаемся вопросом: журналистика ли это в принципе? Или это всё-таки пропаганда, которая к журналистике не имеет отношения? Вот в чём дело! Поэтому тезис о «четвертой власти» нужно рассматривать нелинейно.

Я верю во влияние журналистики: оно было, есть и будет. Но я бы поспорила о том, нужно ли,  чтобы она подменяла институты власти. Думаю, что журналисты должны выявить грязь в подъезде, но ни в коем случае её не убирать. Это должен сделать ЖЭК. А наше дело написать об этом.

Существует понятие «женская» журналистика. А на Ваш взгляд, допустимо ли делить журналистские изделия на женские и мужские? Вы как опытный профессионал, читая текст, можете сразу определить пол автора?

Такая демаркация есть. Возможно, какие-то особенности выражаются в выборе тем. Женщине, например, традиционно ближе социальные: воспитание, культура и т.п. Возможно, у женщин другая стилистика, свои особенности языка, любимые речевые конструкции и интонации, свои методы поиска материала. Но, вне всякого сомнения, есть универсальные вещи, которые просто формируют профессию и делают её не мужской и не женской, а общей. И на этой универсальной почве всё и стоит. Плохой руководитель может быть и женщиной и мужчиной. То же и с редактором. То же с журналистом.

Посмотрите: то, что мы видим сейчас по телевизору (я говорю о центральных каналах), лишь отдалённо напоминает плохие, суррогатные варианты журналистики. На самом деле это в чистом виде мощная пропагандистская кампания, которая обладает большой степенью влияния на аудиторию. И аудитория зомбируется.

Мне кажется, специфические особенности женской и мужской журналистики не критичны, и эта демаркация не является непреодолимой, она просто создаёт лёгкое визуальное разнообразие. Я, естественно, не делю издания на женские и мужские. Да и вообще к понятию «гендер» я отношусь с большим сомнением. Мне кажется, что «гендер» заканчивается тогда, когда появляется хороший муж.

В ряде стран Запада в органах власти и управления существуют женские квоты. В России за эти квоты борются женские организации социал-демократического толка. Как Вы думаете, работал ли более эффективно петербургский парламент, если бы депутатский корпус был женским, скажем, на сорок процентов?

Работа парламента, как и любой другой структуры, зависит от того, понимают ли сотрудники, в нашем случае — депутаты, что они делают.  На самом деле депутатская деятельность рутинная. Это в первую очередь работа с избирателями. У меня чётко дни строятся. Если я за неделю помогла двум-трём, значит, неделя прошла не зря. Знаю, что Бог меня не оставит из-за того, что я не осталась равнодушной. Я очень много пережила в жизни, и мне понятно, что такое человеческое горе. Мне это близко.

Я, естественно, не делю издания на женские и мужские. Да и вообще к понятию «гендер» я отношусь с большим сомнением.

На мой взгляд, люди на работе всё же делятся не по принципу «мужчина – женщина», главное — понимаешь ли, что ты делаешь в жизни. Хватает ли порядочности, чтобы осознавать, что тот бюджет, который мы распределяем, – это деньги города и налогоплательщиков и они никаким образом, даже относительно, не могут быть твоими.

Важно не мужчина ты или женщина, а профессионализм. А еще, чтобы депутат понимал или хотя бы ощущал, что через пять лет сложит свои полномочия, и на следующих выборах его могут не избрать.

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

• 

  С. Николаев

Я понял Ваше мнение относительно этого вопроса. Но всё же Вы не будете отрицать, что мы живём в стране, которая достаточно патриархальна…

Она просто патриархальна!

Нередко у нас в России женщинам приходится сталкиваться с таким отношением, которое, может, вербально не выражается, но даёт о себе знать: «Куда лезешь? Баба-дура! Сиди дома! Или иди продавай штаны, если решила заняться бизнесом, а в серьёзные сферы не суйся!»

Или наоборот: полежу на диване, а ты иди повкалывай кем угодно.

Тоже вариант.

У нас крайности. У нас нет золотой социал-демократической середины. За что я люблю социал-демократию, так именно за умение не впадать в крайности.

Идеи социал-демократии очень близки России. Социал-демократическая модель была бы весьма для неё органична.

В социал-демократии есть золотая середина — баланс между рынком и социальным государством. Вот что мне нравится. Идеи социал-демократии очень близки России. Социал-демократическая модель была бы весьма для неё органична. Пусть люди с коммерческой жилкой богатеют благодаря рыночной экономике. Но до определённого уровня. При социал-демократии есть чёткий потолок. Вот, например, в Финляндии не заработаешь миллиарды, потому что будешь платить большие налоги, тебя опустят до какого-то уровня. Но при этом государство выполняет социальные функции: дети защищены, старики, заработав пенсию, живут хорошо. Это правильная модель, эта модель ближе к общинной.

В определённом смысле это патерналистская модель…

Именно патерналистская модель. Социал-демократия хорошо сочетает интересы группы и индивидуума. Это тоже для России характерно. Для нас, для многонационального государства, голый индивидуализм никогда не был органичен. Всегда групповые интересы учитывались. Поэтому так легко прижилась у нас коммунистическая модель. И православие — наша титульная религия.

Социал-демократия хорошо сочетает интересы группы и индивидуума. Это тоже для России характерно. Для нас, для многонационального государства, голый индивидуализм никогда не был органичен. Всегда групповые интересы учитывались.

C одной стороны, принято считать, что российские мужчины — подкаблучники, которые привыкли жить под властью мамы, переходя потом под власть жены, и которыми жены всю жизнь понукают, забирая все деньги, что он заработал; с другой стороны — есть обратное мнение, что мы всё ещё живём по домострою: мужчина главный, а женщина только варит борщи и стирает носки. Не могли бы Вы вкратце сформулировать своё отношение к роли мужчин и женщин в нашей с Вами стране — в России. Насколько далеки от истины эти две позиции, которые я обозначил?

Это два типа патерналистской модели устройства общества, социума, его сегмента. Ведь патернализм — это не только, когда о тебе заботятся, но и когда ты подчиняешься, причём не обязательно мужчине. Крайняя позиция, когда подкаблучник, воспитанный мамой, становится зависимым от жены.

Наши роли вытекают из наших индивидуальных особенностей и потребностей. Но общество, конечно, накладывает определённую матрицу на взаимоотношения полов. И говорит: это норма, а это — нет. Здесь работают только мужчины, а тут — только женщины. И затем эти представления переносятся на отдельные семьи.

У нас всё, что связано с национальным, региональным самосознанием, даёт о себе знать в тот момент, когда с экономикой становится плохо. У нас на имперской карте много разных субкультур. И у каждой своя специфика.

Что у нас происходит? Почему нацию раздирает постоянно? Россия внутри сама очень многополярная. Её многонациональность трудно не признать. Вот как строились империи? А Россия — империя или обломок империи. Она строилась, либо подчиняя себе народы и присоединяя их территории, либо этносы входили в империю добровольно. Поэтому у нас всё, что связано с национальным, региональным самосознанием, даёт о себе знать в тот момент, когда с экономикой становится плохо. У нас на имперской карте много разных субкультур. И у каждой своя специфика. Внутри каждой своё понимание роли мужчины и женщины.

Я могу сказать, что, несмотря на все свои заслуги, я прекрасно понимаю, что в моём доме главный муж. Это понимание я вынесла из семьи, из Новгородской области, из провинции. Я просто не буду жить с человеком, которого я не уважаю и не признаю его право на решение принципиальных вопросов. Мне будет с ним скучно.

Но есть у нас и универсальная модель. Я думаю, что она ничем не отличается от других цивилизованных моделей. Она основана на взаимном уважении, разделении прав и обязанностей, на отрицании абсолютной доминанты кого-то одного, на совместном воспитании детей, совместной кассе.

Другое дело, что эта универсальная модель, в отличие от такой же универсальной модели в Германии, например, да и в Европе в целом, у нас слабее. У наших женщин гораздо меньше социальных гарантий. Пособия на ребёнка  ничтожные, мать-одиночка может остаться без средств к существованию. Государство отстранилось от поддержания этой универсальной модели. Мы, вроде бы, хотим равноправия, а на самом деле получается всё иначе.

Не могли бы Вы прокомментировать мнение неоконсерваторов, что все проблемы женщин вытекают из вырождения мужчин.

Отчасти, конечно, это правда. Я объясню, почему.

Первое. Как правило, такой мужчина рождается в неполной семье, воспитывается мамой. Давайте вспомним: война была. У нас очень много и часто убивали мужчин.

Несмотря на все свои заслуги, я прекрасно понимаю, что в моём доме главный муж. Это понимание я вынесла из семьи, из Новгородской области, из провинции.

Второе. У нас мужчины живут значительно меньше, чем женщины. Это факты чисто физиологические. Но есть факты социальные. Вся экономика Советского Союза была заточена на мужское производство — оборонка, например. Наука и производство рухнули, и мужчины в социальном плане оказались в провале. По мужчинам наносились самые страшные удары. У нас, помимо Великой Отечественной, были и другие войны: и Афганистан, и Чечня, и локальные конфликты. Мы мужчин теряли. И много.

Третье. У нас очень тяжело воспитать парня, чтобы он был спортивным, крепким. Вот у меня растёт сын, ему девять лет. Спорт платный, всё платное! Если не заплатишь, то он просто физически развиваться не будет. Я же думаю, что должна быть государственная политика в отношении мужчин.

Есть исследования, которые указывают на «стеклянный потолок» для женщин, когда им не пробраться выше определённого уровня. Вот, например политическое строение. Берём первый этаж нашей власти – муниципальный, здесь преобладают женщины, в Законодательном собрании одиннадцать женщин, но чем выше, тем женщин меньше. Что Вы на это скажите?

Почему так происходит? Наверное, потому что это имеет объективное обоснование. Это не происки врагов. Высшая ступень власти требует абсолютного самоотречения практически от всего. Маргарет Тэтчер призналась, что отдала своим детям столько времени, сколько носила их в себе. А у Ангелы Меркель вообще детей нет, хотя она дважды выходила замуж. Словом, для мужчины полное самоотречение возможно, а вот для женщины – не всегда. Дальше: возрастные вещи. У женщины всё-таки есть возрастной барьер, когда её силы иссякают. Это физиология, от этого никуда не деться. Мужчина гораздо дольше живёт полноценной жизнью. Мальчики раскрываются поздней, чем девочки, но и творят дольше.

Для мужчины полное самоотречение возможно, а вот для женщины – не всегда.

И, наверное, даёт о себе знать разница в эмоциональной конституции. Чтобы работать на вершинах власти, нужны мужские нервы, которые позволят выдерживать удары судьбы. Мужчины в этом плане более устойчивы. Наверное, мой ответ не понравится женщинам, но я всё равно считаю, что у мужчин мозг устроен (в среднестатистическом измерении) круче, чем у женщин, они способны решать многофакторные задачи, они способнее. И я считаю, что это правильно, что в России ключевые посты занимают мужчины. Всегда, когда я вижу женщину, которая высоко взлетела, мне жаль её. В целом высшее управление — это удел мужчин.

А что Вы скажите о семейном насилии? Мы видим, что оно, к сожалению, распространено. Оно процветает, как в богатых семьях, так и в бедных. Это болезнь социальная или всё-таки физиологическая, вытекающая из мужской агрессивности?

Я думаю, что это связано с индивидуальными особенностями человека, воспитанностью, культурой. И, конечно, с психическим здоровьем. Другое дело, что должны быть социальные механизмы, которые позволят жертве насилия каким-то образом обрести веру в себя и помочь расправиться с насильником. Я понимаю, что на Западе это лучше развито, и насильника действительно накажут, а у нас насильник приведёт «братков», и на этом всё закончится.

У мужчин мозг устроен (в среднестатистическом измерении) круче, чем у женщин, они способны решать многофакторные задачи, они способнее.

Но всё-таки у нас это идёт от культуры человека. Другое дело, как это разжигается. От нашего телевидения и нормальный человек начнет вести себя неадекватно: объём насилия, который показывают, просто запредельный. Кто-то кого-то зарезал, ограбил, избил, произошло пять аварий… И так ежедневно. Мы провоцируем людей на агрессию. У кого-то агрессия выливается на работе на подчинённых, у кого-то в доме на жену или на ребёнка, а у кого-то на собаку. Отсюда эти догхантеры и прочие. В спокойных, благополучных обществах этого меньше.

Я слышал, «Единая Россия» собирается в феврале принимать закон о семейном насилии. Несмотря на то, что это инициатива «Единой России», вы её поддержите?

Поддержать надо, конечно. Мы-то как раз разумно относимся к их инициативам. Если они предлагают, например, вывешивать флаг Победы, мы, конечно, голосуем «за». У них другая позиция: если мы что-нибудь приличное предлагаем, они часто не голосуют, а иногда и выдают за своё.

Вы знаете, как направляется информация, а соответственно, имеете представление, как формируется идеология — не на пустом месте. Чем Вы объясняете консервативный крен в нашей политике и в идеологии, предлагаемой властью массам?

Что лежит в основе идеи так называемого консерватизма? Идея несменяемости, стабильности, то есть консервации того, что мы имеем. Нам говорят: не надо изменений! У нынешней пропаганды консерватизма совершенно прагматичная цель. Но мне кажется, что это абсолютно неправильно.

Что нам говорили? Какой был главный аргумент нынешних консерваторов? Нельзя выходить на митинги, чтобы сохранить стабильность, чтобы не вернулись 90-е годы.

Те, кто радеет за стабильность в её нынешнем понимании, сами всё время «шарахаются»: то впадают в ностальгию по самодержавию и монархии – давайте вернём имперский триколор, ещё какие-то имперские штучки.

А мы и без митингов сейчас их вернули и потеряли… даже не стабильность, а её иллюзию. На нестабильность совершенно другие факторы влияют. Экономические. А митинги, на мой взгляд, дают выхлоп негативным эмоциям. И после этого организм возвращается в стабильное состояние.

Правда, те, кто радеет за стабильность в её нынешнем понимании, сами всё время «шарахаются»: то впадают в ностальгию по самодержавию и монархии – давайте вернём имперский триколор, ещё какие-то имперские штучки; то казачество возродим; то ещё что-то. Их всё время тянет в прошлое. А консерватизм — это поддержание нынешней ситуации.

Они хотят всё оставить, как есть. А меня консервация в том виде, который есть сейчас, совершенно не устраивает. Что — коррупцию законсервировать?!

У нашей страны не может быть идеологии. У нас демократическое государство, в котором разрешено идейное многообразие — так прописано в 13 статье Конституции. Когда идея овладевает миром, только тогда она может достичь результата. Это Ленин писал. Помните? А сейчас что? Не приживается ни одна идея. А приживётся она только тогда, когда овладеет массами, когда её подхватят лидеры.

Когда Вы шли по спискам «Справедливой России», партия была на подъёме, представляя отчасти протестные настроения среднего класса, протестные настроения против той консервации, о которой Вы только что говорили. А сейчас партия поддерживает практически все начинания режима. Вы не разочаровались в выборе?

Всё, о чём Вы говорите, не относится к нашей фракции в петербургском парламенте. Она оказалась боевой.

Я не член партии, но поняла, что в партии всё достаточно свободно, и очень благодарна Сергею Михайловичу Миронову за то, что он (в хорошем смысле) развязал нам руки, не ограничивая наше право действовать так, как нам кажется честным, верным и правильным.

Я поняла, что никогда не смогу пойти против своей воли, даже если меня лишат работы, дохода и всего прочего. Лучше останусь дома, буду воспитывать детей и внуков. Я не могу врать, не могу воровать, заботиться лишь о своей кормушке.

Поэтому я совершенно не разочарована, а даже рада, что я во фракции «Справедливой России» в петербургском парламенте. К тому же, как я уже говорила, мне дороги идеи социал-демократии, мне они ближе всех остальных. Я вижу для России этот путь.

В Вашей жизни и так было много борьбы. Что подвигало Вас на политический путь?

Что касается моей работы депутатом, то, конечно, это было непростое для меня решение. Мне давно говорили, чтобы я шла в политику. Но я отвечала: в деканы вот пошла, а в политику — ни за что, потому что это ужас, кошмар и, как мне казалось, не моё. Но меня лишили любимого дела.

Честно скажу, мне нравится нынешний период моей жизни, не знаю, что будет дальше, но он мне дал много нового. Те ценности, которые только во мне нарождались, сейчас оформились. Я поняла, что никогда не смогу пойти против своей воли, даже если меня лишат работы, дохода и всего прочего. Лучше останусь дома, буду воспитывать детей и внуков. Я не могу врать, не могу воровать, заботиться лишь о своей кормушке. Это, может, смешно, несовременно, но это моё.

Малое дело – оно абсолютно типическое. Мне кажется верным принцип, когда забота об одном приравнивается к заботе о миллионе.

Потом я поняла: что-то можно изменить. Ведь мне удалось кое-чего добиться: не строят седьмую магистраль вокруг Удельного парка (я, конечно, понимаю, что не только наша заслуга, но мы очень активно там работали), не застраивают улицу Маршала Новикова в моём округе многоэтажными домами, открыли движение по улице Репищева и т.д.

И пусть только 15-20 моих инициатив принято (ну, например, увеличены штрафы за несанкционированный ремонт дорог), но я знаю: в чем-то я могу изменить жизнь людей к лучшему. Да, в масштабах страны это, предположим, пять тысяч человек всего, но это живые люди.

То есть Вы сторонник практики малых дел?

Да. Малых дел. А малое дело – оно абсолютно типическое. Мне кажется верным принцип, когда забота об одном приравнивается к заботе о миллионе. Вообще, работая депутатом, я ещё раз убедилась, что жизнь удивительна. Есть хорошие люди. И их много.

* Полторанин Михаил Никифорович – советский и российский журналист и политик, первый министр печати и информации РФ (1990-1992).