Истории

Что значит быть русским

Мы – русские, а что это значит сегодня? Какой он, человек русского мира? Осталось ли в нас что-то единое, национальное? Как вернуть себе ощущение «я русский»? На эти вопросы пытались ответить психологи.

В Петербурге завершился VIII Международный саммит психологов. «Лекари душ», съехавшиеся со всего мира, обсуждали не только новые виды психотерапии, но и коснулись вопросов, волнующих все общество. Так, жаркая дискуссия развернулась на круглом столе «Российская идентичность и кризис цивилизации. Сможем ли мы сохранить свою душу?».

Мария Осорина, вице-президент Санкт-Петербургского психологического общества:

Проблема переживания собственной национальной и культурной идентичности – это не только проблема русского мира. Сейчас эта тема стоит остро во всей Западной Европе. И у англичан, которые считают, что старой доброй Англии больше нет, а есть белые-черные-красные люди, которые живут в Лондоне, но не становятся англичанами. У французов такая же проблема. А у немцев она к тому же усугубляется связкой с деяниями нацистов. Я долго работала с немцами и изнутри видела страдания немецкой души, которая хотела бы быть немецкой, но сама себе запрещает относиться к своей нации хорошо. Но кем-то всем хочется быть, потому что для человека по-другому невозможно. Для любого человека важно знать, насколько он «вписан в ландшафт» своей истории и культуры, местности, где он живет.

То есть, мы не одиноки в своих страданиях. У нас были свои удары по идентичности – нас подкосила революция 1917 года. В 20-30-е годы тема русскости во всех ее проявлениях подавлялась вплоть до преследования историков и краеведов. Поэтому у нас есть и специфические проблемы, которые надо обсуждать в обществе. Нужно осознать характерные аспекты русского поведения, вплоть до того, какие существуют образцы характерных русских типажей, мужчин и женщин? Например, Надежда Бабкина себя позиционирует как Русскую Женщину. Действительно ли она такова? Должны быть яркие и характерные примеры поведения русского человека в разных ситуациях, через которое просматривается неуловимая специфика национального духа. Темы русской речи, музыки, быта – все это надо обсуждать, как это можно поддерживать и для чего.

Анатолий Зимичев, профессор кафедры политической психологии Санкт-Петербургского государственного университета

У нас, русских, есть преимущество по сравнению с большинством стран – русский язык, который Конфуций назвал в числе двух главных – язык Поднебесной и язык Полночной (наш). Он никогда не исчезнет! Потому что все англичане поймут слово «менеджер». А поймут ли они «менеджеришка», «менеджерище»? Вот эти модификации ни один другой европейский язык не позволяет делать.

Язык наш, который практически переносит культуру, был вместе с нашими образами сказочными, былинными запрещен при появлении христианства. Были запрещены и гусли, дудки. Включая самих боянов и волхвов, которые передавали легенды. И только восемь столетий спустя разрешили их записать – и народ сохранил!

Поэтому нам особо ничего не грозит, пока мы говорим на русском языке.

Иван Горбунов, заведующий лабораторией психофизиологии факультета психологии СПбГУ

Психолог Владимир Лефевр сравнивал эмигрантов из России с другими эмигрантами и вот что подметил.

Представим, что перед нами человек, который отстаивает какие-то интересы, идеи. Если мы считаем, что он плохой, является ли это основой для того, что мы должны против него бороться? И, если он предлагает нам компромисс, является ли морально обоснованным вступать с ним в компромисс или нет?

Вот здесь Лефевр увидел сильные отличия между западным и российским обществом. На Западе существуют четкие устои о том, что если человек делает зло, то нужно с ним бороться, нужно проявлять агрессию, и ни в коем случае не вступать с ним в компромисс.

А наши устои трактуют так – если мы видим, что человек может что-то сделать плохое, то аморальным считается с ним бороться. То есть, в каком-то смысле это философия непротивления злу насилием. И, в общем-то, для русского менталитета допустимо вступать с ним в компромисс, если он предложил какое-то взаимодействие.

То есть в нашем обществе центрация идет на добре, а в западном – на зле. Мы считаем, что добро победит в любом случае. И если мы будем пассивными, оно все равно победит. Мало того, наша пассивность и определяет наше добро, а активность для русской души – это некое зло. На Западе наоборот – «пока мы не победим зло, добро не победит никогда».

Отсюда возникают совершенно разные моральные суждения.

Мы считаем, что добро победит в любом случае. И если мы будем пассивными, оно все равно победит. Мало того, наша пассивность и определяет наше добро, а активность для русской души – это некое зло. На Западе наоборот – «пока мы не победим зло, добро не победит никогда»

Об этом писал даже Достоевский в записках Суворину: мол, если бы он узнал, что будет теракт, при котором погибнет много людей, он бы не побежал докладывать. И его самого это удивляло! Русское общество пассивно по поводу проявлений борьбы.

Представьте себе, что есть развилка на железной дороге. Идет поезд, который может убить стоящих на путях людей. На одной стороне пять человек, а на другой один. Переведете ли вы стрелку, чтобы убило одного, а не пятерых? Это принцип минимизации вреда. Но наши русские люди с гораздо меньшей вероятностью переведут эту стрелку. Хотя бы потому, что здесь конкурирует другой русский принцип – человек не может являться средством для чего-либо, даже для добра. Если житель Запада переведет стрелку спокойно, то наш человек будет очень сильно сомневаться.

Михаил Решетников, профессор, ректор Восточноевропейского института психоанализа, доктор психологических наук

То, что в обыденной жизни называется духовностью, в психологии называется ментальностью. А ментальность русского народа формировалась веками, если не тысячелетиями. И она не меняется по указу президента. Любые реформы в любой стране эффективны только тогда, когда в обществе сформировался их психологический базис.  А до того, как этот базис сформируется, можно сколько угодно говорить о прелестях западного или восточного путей развития, это абсолютно бесполезно. Какие бы модели мы бы ни привносили в Россию, их реализация всегда будет идти в рамках действующей ментальности. А она у нас прежняя, постоянная, как минимум последние 500-600 лет.

Я выделяю несколько наших ментальных особенностей.

Во-первых, это российская историческая гордыня. Эта идея была заложена около середины XV века, совпала с распадом Византийской империи, когда на европейском театре освободилось место для активного актера и режиссера. Россия была единственным претендентом на эту роль, но претензия на лидера в Европе – это культурное, техническое, военное могущество. Эта претензия не была реализована, но породила массу мифов об особой русской душе, о непоколебимом русском духе, о непобедимой русской армии. После 1917 года эти мифы были искусно трансформированы в аналогичные советские мифы.

Государство у нас никогда не было структурой сотрудничества. Оно всегда было разрешительной, устрашающей и подавляющей системой. И эта специфика до сих пор сохраняется, живет в наших головах.

Вторая ментальная особенность  – признание некой миссианской роли России по отношению ко всем сопредельным народам. В советский период этот миф трансформировался в идею «Мы несем свет всему миру». В этом мифе долгое время существовала наднациональная идея превосходства русской культуры над всеми другими культурами российской империи. Специфика России – в отличие от других стран, мы не колонизаторствовали. Мы занимали территории, но люди на них продолжали говорить на узбекском или азербайджанском, чувашском языке и так далее. А, например, в Алжире есть только один язык – французский. Все европейские страны прививали колониям свою культуру.

Третья ментальная традиция – ориентация на первое лицо государства, независимо от его наименования (царь, генсек, президент…) при чисто иллюзорном общинном укладе. Вот мы сейчас пытаемся организовать самоуправление в разных системах. Этот общинный уклад, когда люди собирались на сходы и якобы что-то решали, был умело воспроизведен в советский период в виде партсобраний. Но ни тогда, ни сейчас на самом деле ничего так не решалось. Все решения идут только от одного, первого лица. 

Еще одна деталь – государство у нас никогда не было структурой сотрудничества. Оно всегда было разрешительной, устрашающей и подавляющей системой. И эта специфика до сих пор сохраняется, живет в наших головах.

То есть мы до сих пор живем в мире мифов и в каком-то непонятном государстве, где до сих пор не сделаны оценки нашего прошлого. Весь мир, скажем, отмечает День победы над фашизмом 8 мая. И мы вообще-то должны бы присоединиться и сделать Днями примирения и скорби хотя бы дни 8-9 мая. Но мы этого не делаем, у нас же есть День Победы и только так. У нас очень много смещенных акцентов и оценок.

Но все это не значит, что мы такие «плохие» – мы такие, какие есть. Да, у меня лысина и очки, но за это меня не стоит любить меньше. У меня зато есть усы. Да, Россия – это часть Европы, но она никогда не была и не будет частью Запада. Мы всегда были особым островом цивилизации, и в этом есть надежда на возрождение этого «острова».

Игорь Канифольский, врач-психотерапевт

Мне кажется, особенность русской ментальности – это некая открытость и способность принимать чужое или другое, позволяя ему оставаться собой, но при этом делая его своим. Вот такая хитрая конфигурация у нас получается. И тогда русская ментальность как раз очень подходит нам сейчас как основа для здоровой, позитивной глобализации, где все могли бы чувствовать себя собой, развиваться, но и оставаться частью чего-то большего, целого.

И в этом плане, возможно, России представится шанс сыграть интегрирующую роль в мире. Пользуясь этой особенностью не мешать и дать жить всему в едином пространстве.

Еще мне кажется, что русская идентичность больше ощущается, чем понимается. Как-то, по дороге из Америки, я пересаживался в Париже на рейс в Петербург. Когда подходят наши соотечественники к трапу, ты встречаешься с ними глазами, и понимаешь – свои. И сразу как-то успокаиваешься. Это чувство трудно объяснить и понять, но оно есть.

Многие бизнесмены это понимают – с русскими надо ориентироваться на ощущения, на то, как ты чувствуешь человека, а не на договоренности.

Еще, думаю, стоит говорить о «пространстве русского мира», которое может «отрываться» от местности и существовать где угодно. К русским сейчас себя могут причислять люди, живущие по всему миру, которые, может быть, давно не видели березок, но ощущают себя русскими.

И еще. Обсуждение идентичности часто ведется с позиции противопоставления – есть «мы», а есть «они», это такая идентичность «против чего-то». А мне кажется, что хорошо бы думать об «идентичности для…», это более здоровый подход в духе геопсихологии. Мы можем подумать, что ценного мы можем привнести в мир, чем мы можем быть привлекательны для других наций, что хорошего можем дать этому глобальному миру. Эта ориентация даст больше, нежели возврат к обособлению.

Стоит говорить о «пространстве русского мира», которое может «отрываться» от местности и существовать где угодно. К русским сейчас себя могут причислять люди, живущие по всему миру, которые, может быть, давно не видели березок, но ощущают себя русскими.

Что касается негативных моментов российского прошлого, на которое трудно опираться, чувствуя себя русским – чтобы осознать и принять прошлое, нужно к этому созреть. А пока общество или человек не созрел – можно опираться на будущее. Можно подумать, каким мы хотим видеть будущее, понять, что для нас ценного в жизни, что делает нас счастливыми. И эти ценности воплощать в жизни и в своей идентичности. И эта опора на будущее может как-то заменить нам опору на прошлое, которые мы пока не готовы осознать.

share
print